Уголек - Страница 28

Спор этот не имел конца и был всего лишь слабым отражением другого спора, когда мир разделился на два непримиримых лагеря — тех, кто отстаивал право первооткрывателей владеть новыми землями и насаждать на них свои обычаи и веру, и тех, кто считал, что туземцы вправе жить на собственной земле по собственным традициям.

С тех пор минуло пять веков, а этот спор по-прежнему так и не окончен. Но двое преданных друзей, беседующих на гаитянском пляже на исходе пятнадцатого столетия, до конца жизни сохранили иллюзорную уверенность, что столь сложный вопрос можно решить путем убеждения.

Всего в лиге от пляжа, в Изабелле, мало кто считал возможным предоставить индейцам самую минимальную свободу, мотивируя это тем, что немногие уцелевшие после опустошившей остров ужасной эпидемии обязаны работать на захватчиков, поскольку взамен на кровь и пот получат иллюзорную возможность спасти свои грешные души.

Индейцы, которые прежде никогда не задумывались о бессмертии души, внезапно обнаружили, что в обмен на будущее блаженство в каком-то раю, о котором они прежде не имели ни малейшего понятия, должны отказаться от всех приятных и милых сердцу вещей, что давало им мирное и невежественно-счастливое существование.

Они искренне не понимали, почему должны добывать золото на рудниках или речных порогах, пахать землю, страдать от змеиных укусов, расчищая сельву, попадать в пасти акулам, ныряя в поисках жемчуга, строить какие-то нелепые и душные каменные хижины или чистить выгребные ямы, вывозя мочу и фекалии завоевателей. И все это они должны делать в обмен на призрачные обещания вечного искупления!

Можно ли удивляться, что большая часть туземцев бежала в горы или вглубь сельвы, а иные и вовсе погрузились в утлые каноэ и отчалили к другим островам, куда еще не дотянулись руки рьяных бородачей-реформаторов. Да и те, что остались, упорно не желали понимать, почему обязаны ежемесячно выплачивать назначенный Колумбом налог с каждой семьи в виде полной золотого песка тыквы.

По какому-то роковому совпадению именно в это время в Изабеллу прибыл человек, ставший в конечном счете причиной самой ужасной катастрофы, когда-либо постигшей целую многострадальную расу, катастрофы, что погубила миллионы людей, а уцелевших ввергла в пучину таких несчастий, каких не знала история человеческого рода.

Этого человека звали Бамако, и он был настоящим гигантом, наделенным силой Геркулеса — этакая гора мускулов с лицом ребенка, добрый и простодушный верзила, при всей необычайной силе настолько темный и забитый, что без малейшего протеста выполнял самую тяжелую работу. Был он тихим, послушным, дружелюбным, ласковым, спокойным и улыбчивым — настоящая жемчужина для тех, кому повезло взять его на службу.

Его счастливым обладателем в то время являлся владелец «Отрады», каракки с Ибицы, впервые прибывший на Эспаньолу с благими намерениями наладить торговлю с Новым Светом. Он выиграл негра в карты у венецианского торговца, а тот, в свою очередь, купил его у старейшины родной деревни Бамако на сенегальском побережье.

Когда негра, нагруженного поклажей, словно мул, вспотевшего до корней волос и при этом безмятежно улыбающегося, увидел всемогущий адвокат Эрнандо Сехудо, его охватило безумное желание во что бы то ни стало заполучить раба, похожего на колонну из черного дерева. Сехудо резонно решил, что на плантации от него одного толку будет намного больше, чем от целой дюжины индейцев, а расходов потребуется гораздо меньше.

После долгих раздумий он направился в таверну, где выложил на стол, за которым сидел торговец, два тяжелых мешка с золотым песком.

— Это вам — за раба, — сказал он.

Торговец чуть не свалился в обморок, ведь огромный Бамако был поистине драгоценнейшим из всех его приобретений; настоящий живой бриллиант, которым он чрезвычайно гордился, лучший на свете слуга без малейшего изъяна — подлинное сокровище в том мире, где, бывало, даже самые верные слуги становились врагами. Ни за что на свете не согласился бы он расстаться с этим сокровищем; ни за что на свете — за исключением разве что двух мешков золотого песка.

— В конце концов, золото есть золото, — пробормотал он, а по его щекам побежали крупные слезы, едва до него дошло, что ему никогда больше не придется любоваться великолепной живой машиной, исполняющей любые приказы с таким видом, будто только и мечтал сделать эту работу. — Я знаю, что всю оставшуюся жизнь буду сожалеть об этой сделке, но буду сожалеть еще больше, если откажусь от нее, — с этими словами он глубоко вздохнул. — Упаси меня Господь от подобных искушений, ибо мне никогда не хватало сил им противостоять...

Вот так Бамако стал собственностью адвоката Сехудо, после чего вся жизнь последнего переменилась, как по мановению руки. Вместо того, чтобы целыми днями безуспешно погонять толпу упрямых индейцев, совершенно равнодушных и к выращиванию помидоров, и к уходу за лошадьми, и к тасканию воды из колодца, теперь он сидел у себя на крыльце, с удивлением любуясь, как, весело напевая, работает неутомимый Бамако.

Зрелище и впрямь было удивительным. Этот человек, больше похожий на гору, взваливал на плечо бочку и шагал вверх по тропе, словно на прогулке, всегда уступая дорогу сеньорам, приветствуя дам и даже играя с мальчишками, которые тут же стали его друзьями.

Из-за раба Сехудо завидовали даже больше, чем из-за его прекрасного дома, земель и близости к адмиралу. В последующие недели его столько раз просили продать негра, что однажды он снова появился в таверне и предложил уже успевшему вернуться торговцу: